Сегодня у нас в гостях моя коллега Елена Фанайлова, журналист, поэт и патриот Воронежа, и говорить мы будем о ее родном городе.
Воронеж и писатели
– Начну, конечно, с Мандельштама:
"Пусти меня, отдай меня, Воронеж:
Уронишь ты меня иль проворонишь,
Ты выронишь меня или вернешь, –
Воронеж – блажь, Воронеж – ворон, нож"…
Имя "Воронеж" – ворон, нож. Я считал несколько вариантов. Какого придерживаешься ты?
– Это удивительно, но мне совершенно все равно. Они ужасно смешные, причем непонятно, то ли город от реки произошел, то ли река – от города, то ли это ворон и ёж одновременно. Мне недавно прислали удивительную гифку, где объединили и ворона, и ежа, смешно. Воронежцы сами довольно иронично относятся к разным объяснениям. Происхождение топонима до сих пор, по-моему, неизвестно, хотя есть одна версия, что в Черниговском княжестве старых времен якобы так называлось поселение, а потом, в XVI веке, так была названа крепость, откуда пошла земля воронежская.
Надо сказать, что патриот города я сомнительный, у меня много критических замечаний по его поводу. Город противоречивый. Там есть большая интеллектуальная составляющая, университетская, и не менее знаменитая в народе так называемая история про воронежского жлоба. А воронежский жлоб – это такой бывший крестьянин, пробившийся куда-то в верха и сохранивший черты подозрительности, жадности, ментальной ограниченности и способности осуждать других людей, которые чуть-чуть выбиваются из его представления о том, как нужно жить, а жить нужно по правилам.
– Я часто встречал такое выражение: "воронежский текст русской культуры". Есть петербургский текст, есть крымский текст, а есть воронежский. Прежде всего, конечно, здесь звучат имена – Кольцов, Платонов, Мандельштам.
Кольцов и Платонов – это пейзажи чернозема, а Мандельштам – это пейзаж города
– Я бы еще добавила Ивана Никитина, довольно знаменитого в свое время поэта, певца угнетенных. Памятник ему стоит в самом центре города.
– Мне кажется, эти три имени очень сильно определяют привязанность к земле, к пейзажу, какую-то вписанность Воронежа в черноземы.
– Я бы сказала, что новейшее формирование представлений о воронежском письме, или "воронежском тексте", – это все-таки мифологизация Мандельштама, которая произошла в огромной степени уже после перестройки, когда стали доступны совершенно потрясающие тексты его вдовы, одни из главных текстов ХХ века для всего постсоветского пространства. В связи с бешеным интересом славистов, исследователей к Мандельштаму началась ретроспекция, осмотр того, что же такое "воронежский текст". Потому что Мандельштам в "Воронежских тетрадях", безусловно, обессмертил этот город, он писал фактически открытки: "На доске малиновой, червонной"…
Андрей Платонов
– Русская Тоскана: почитаешь Мандельштама – абсолютно тосканское ощущение.
– В этом есть определенная ландшафтная правда. Воронеж во многом устроен как Киев, только меньше. Он устроен как воронка, на дне которой находится река, а поднимая взор, ты видишь, как вокруг тебя веерообразно разворачивается правый берег. Это очень похоже на въезд на правый берег с левого в Киеве: эта холмистость, мягкость воздуха. На юге Воронежской области действительно есть совершенно итальянские пейзажи – по воздуху, окраске, фактуре. Я думаю, Мандельштам, конечно, это заметил, и это очень быстро отозвалось в его тексте. То есть на самом деле в "Воронежских тетрадях" он такой бытописатель, я бы сказала, писатель ландшафтного порядка.
Чугунный памятник царю Петру является одним из символов города
Ландшафты Кольцова – это степи, а не городские пейзажи. Это и история его семьи: он прасол, гоняет лошадей, и все эти волшебные социальные истории, в том числе и про русскую женщину, которая потом вписывается в некрасовский нарратив.
Платонов – горожанин по происхождению, но у него почти нет городского пейзажа. Все его черноземы связаны с местами, где он жил и работал. "Река Потудань" (его рассказ) – в пяти километрах от этого места прошло мое детство. Воронежский текст Платонова – пейзаж сельский, и понятно почему: он инженер-мелиоратор.
Осип Мандельштам
Кольцов и Платонов – это пейзажи чернозема, а Мандельштам – это пейзаж города, ландшафтная словесная архитектура. Есть множество исследований о Мандельштаме, о "Воронежских тетрадях", но всякий раз я досадую, что пишут про них люди, которые не были в городе и не понимают, что именно он имел в виду. И вот этот ландшафт, о котором, например, писал Валерий Подорога, анализируя ландшафты и посвященные им тексты, в том числе в свете меланхолии, трагедии, – это всё коррелирует с "воронежским текстом".
– А если оставаться на итальянской теме, то у Мандельштама есть и своя Лаура, и Беатриче – Наташа Штемпель, работница библиотеки. Изданы ее воспоминания, очень хорошие, чистые, наивные, местами очень глубокие.
– Конечно, она идеальная возлюбленная. Он писал ей в том числе смешные эпиграммы. Дело в том, что во время Первой мировой войны архивы Тартуской научной библиотеки вывезли в Воронеж. И знаменитый в городе корпус университета, краснокирпичное здание эпохи модерна, куда перевезли эту библиотеку, – это был интеллектуальный центр города. Поэтому он туда и идёт, там происходит знакомство. Уже в советские времена через отдел библиотеки люди, которые буквально поддерживали полузапретный культ Натальи Штемпель в Воронеже, с ней порой и знакомились.
Осип и Надежда Мандельштамы (слева); Наталья Штемпель (вверху справа), М. В. Ярцева
Во время Второй мировой войны библиотека была отчасти вывезена, отчасти сожжена, но отчасти спасена. До сих пор люди ходят в так называемый "отдел редкой книги", где она работала, а на самом деле это был спецхран. Нужно было писать особое заявление, что тебе для научной работы нужны какие-то книжки. В советские годы таким образом получали Фрейда, например.
Плодороднейший чернозем с начала ХХ века подвергался страшным эрозиям, потому что леса вырубали
Мандельштам пользовался этой библиотекой, ходил в филармонию, он был меломаном. Еще одна его любимая точка, которая находит отражение в "Воронежских тетрадях", – это Музей изобразительных искусств, его античный зал как сюжет полностью входит в "Воронежские тетради". А это одно из красивейших зданий в городе, по преданию, путевой дворец Екатерины II, шедевр барокко питерского уровня. Вторая квартира Мандельштама находится в шаговом доступе до всех этих локаций. Туда его приезжает проведать Ахматова, после чего остались знаменитые её стихи "А над Петром воронежским – вороны": имеется в виду огромный чугунный памятник царю Петру, который является одним из символов города.
Памятник Осипу Мандельштаму в Воронеже
Черноземье, казачество и крестьянство
– Насколько черен чернозем? Как я понимаю, у тебя часть детства прошла у дедушки с бабушкой – у них был свой сад?
– Детство происходило в основном на песчаных почвах. Забота о черноземе была первейшей обязанностью людей сельскохозяйственного труда. Дед был главным инженером в совхозе, в прошлом – боевым офицером, обладал некоторыми навыками земледелия. Сад он разбил на завезённой им земле.
Весь этот прекрасный, плодороднейший чернозем подвергался страшным эрозиям, потому что леса вырубали. Знаменитый Петровский проект, главный воронежский миф, – это история про строительство российского флота. Помимо памятника в городе есть парочка музеев, Адмиралтейская церковь, набережная оборудована с макетом первого корабля, который был построен и пошел в Азовский поход.
Это раскулаченная зона, которую затронул Голодомор
К сожалению, экологическим памятником строительству флота явилась огромная вырубка корабельных сосен. С этого момента плодородные земли начинают истощаться. В ХХ веке меняется и роза ветров, происходит выветривание, я прекрасно помню пыльные бури в моей юности. Шла бесконечная посадка новых лесов, лесополос. Канадские клены, какие-то прекрасные серебристые тополя использовались в 50-е годы для того, чтобы с этим бороться.
– Воронеж – часть полосы крестьянских восстаний. Была Колесниковщина в 1920–21 годах, они соединились с Антоновым, с Тамбовским восстанием. Это ощущение крестьян – хозяев земли оставалось до твоего времени?
– Это осталось в народной семейной мифологии: гордость народная за крепкое хозяйствование. И это же территория Донского казачества, отчасти территория Слобожанщины, если говорить про юг Воронежской области, то есть это традиция народных восстаний. Это Фрол Разин, брат Степана Разина, это вообще вольный казачий мир, знаменитые слобожанские полки. Острогожск (это юг Воронежской области, где и проходило мое детство) – это часть Слобожанщины, одна из крепостей белгородской засечной черты.
Это сочетание казачества и крестьянствования характерно для народного мифа. Дело в том, что "в засеке" могли жить казаки с семьями, в отличие от Запорожской сечи, где мужчина-воин должен был быть один. Это такое место оседлого казачества. Эти места, конечно, подверглись расказачиванию, хотя, может быть, не такому ужасному, как про Волгоградскую область мне рассказывали исследователи, находившие брошенные деревни, как будто оттуда только что увели людей. Я видела пару расказаченных деревень на юге области, но всё это было покрыто какой-то тайной. Только после перестройки историки начали с гордостью предъявлять это народу, создавались новые местные музеи.
На этом фоне под Острогожском возник памятник встречи царя Петра и гетмана Мазепы. Больше года назад этот памятник снесли с лица земли, в свете войны против Украины сочли, что не надо такого упоминания. Мне ужасно жалко работу этих историков – это огромная работа, и народ искренне этим гордился.
Воронеж
Вот эти мифы довольно живучи: и крестьянский миф, и казачий, и украинский. В конце XIX – начале ХХ века 96% жителей Воронежской области говорили на украинском языке. В архиве моей семьи есть бумаги на украинском, свидетельство о браке: родная сестра деда выходила замуж на юге области.
Сочетание казачества и крестьянствования очень характерно для народного мифа
Что касается крестьянского мифа, не надо забывать, что это раскулаченная зона, которую затронул Голодомор. Вспомним описание Надеждой Мандельштам Воронежа 1934 года: мрачный, голодный город, где на улицах лежали украинские крестьяне, неточная цитата. То есть люди из харьковского региона были вынуждены бежать от Голодомора, бежали они в большие города, потому что нигде нельзя было достать еды. В моем поколении это уже на уровне мифов, как и в моей семье – рассказы про раскулаченного харьковского прадеда. Их отправили на Соловки по этапу, прадеду удалось бежать. Детей отправили в разные зоны: бабку – в Острогожский район, её сестру и брата – в Донбасс. Это семейная мифология, которую не всегда легко документально подтвердить.
"Жлобоватая культура"
– В советское время Воронеж ведь был довольно значимым военно-промышленным городом?
– Да. Здесь возвращаемся к тому, что вышло из этих раскрестьяненных людей. Город был разрушен на 94% во время Второй мировой войны. Возник новый план: он должен был стать городом ВПК, ещё в 30-е годы в этом смысле развивался, заселялся выходцами из окрестных деревень. То есть психология жлоба формируется на стыке слома идентичностей. Крестьянские дети, которые приезжают в город, становятся пролетариями, но классическими пролетариями стать не могут – другой менталитет.
Этот любопытный социальный эксперимент и порождает во многом "жлобоватую"культуру. Они живут в микрорайонах, в которые селила советская власть, давала квартиры людям, которые были рекрутированы на предприятия ВПК, жили по абсолютно слободским законам. Там были жесточайшие нравы, парни ходили стенка на стенку. Все, что я знаю о насилии на нашей родине, я наблюдала из своего окошка, когда мне было 12–13 лет: парни развлекались с кастетами, а дальше уже разбирались милиция и скорая.
Там были жесточайшие нравы, парни ходили стенка на стенку
Второй культурной стороной перевода большого количества сельского населения в город было то, что в советское время буквально пестовались псевдонародная песня и танец, консервативная культурная программа. Театры придерживались весьма консервативной программы, дальше "Лебединого озера" и венского вальса репертуар не шел (казалось, что это понятно народу). Ситуация стала меняться только после перестройки, когда местный толстый журнал "Подъем" начал публиковать все, что возвращало нас к неподцензурной истории советского и дореволюционного времени.
Воронеж, середина 1930-х годов
В это же время актуализируется для города то, что, оказывается, здесь работал Владимир Нарбут, знаменитый акмеист и по совместительству коммунист, делал здесь магический журнал "Сирена", где публиковал своих друзей-акмеистов. Потом он уехал в Харьков. Актуализируется и то, что Иван Бунин до трех лет жил в городе, сохранился особняк, где он жил, организуется его музей, довольно буржуазный памятник в центре города, хотя он с той поры приезжал в город только один раз. Упоминается и то, что Евгений Замятин, автор знаменитого романа "Мы", несколько лет жил и учился в Воронеже, и то, что Борис Эйхенбаум, знаменитый филолог, закончил воронежскую мужскую гимназию. Все это со второй половины 80-х годов становится обсуждаемым на конференциях в университете, с привлечением специалистов: и московских, и питерских, и зарубежных.
Война здесь началась с 2014 года – уже тогда это чувствовалось
Меняется и театральная среда города, для которой важной становится роль личности в истории. Михаил Бычков, который был сначала главным режиссером Театра юного зрителя, через несколько лет основал Камерный театр и два знаменитых фестиваля – Платоновский и Мандельштамовский. Если вернуться в 90-е, то Эдуард Бояков пару лет был у Михаила Владимировича в ТЮЗе заведующим литературной частью, и много чему у него научился. Но ученик превзошел своего учителя по части административного успеха, и более того – они оказались по разные стороны баррикад, потому что Бояков сейчас активно поддерживает так называемую "спецоперацию" вместе с Захаром Прилепиным, со всеми пропагандистами, спектаклями и буквами Z. А Михаила Бычкова уволили из Камерного театра за то, что он не захотел делать льготные билеты для участников "СВО".
Прифронтовой город
Война здесь началась с 2014 года. Ты приезжаешь, выходишь на вокзальную площадь, где здоровенный памятник Черняховскому, и видишь маршрутки, которые обещают отвезти тебя до Луганска. Вербовочные пункты на том же вокзале. Огромное количество беженцев и переселенцев появилось уже тогда, в 2014-м. Люди пошли работать в такси, в уборку, в какие-то зоны, где любая миграционная волна заполняет недостающие лакуны. Всё это было очень заметно.
Люди, с которыми я общаюсь в Воронеже, понимают, что они находятся в городе, где возможны "прилеты". У одного моего друга окно было разбито воздушной волной. Все, конечно, хотели этого вторжения, как невеста – вшей на голову (обращусь к формулировке Бабеля). Все прекрасно понимали, что это приграничная зона, зона риска.
– Все окончится как в российском меме – бомбардировкой Воронежа. Говорится в шутку, но здесь шутка, к сожалению, становится реальностью.
Все хотели этого вторжения, как невеста – вшей на голову
– Шутка уже перестала быть таковой. Это к вопросу о том, как наше слово отзовется, как осторожно надо относиться к словам.
– Есть какая-то ностальгия? Воронеж для тебя – малая родина?
– Что мне дорого в этом городе – это очень европейское, абсолютно не московское и не общерусское пространство. Я это поняла однажды после длинного путешествия по всей Европе, от Стокгольма до Воронежа через Киев. Параллельно у меня был заезд в Смоленск. Смоленск – очень похожее место по напряженности истории, по архитектурным знакам, по тому, как присутствует южнорусское барокко. Это восточноевропейский и западнорусский город с потрясающим университетом, с замечательными людьми, которые мне дороги. Там были европейские фестивали, туда приезжали звезды со всей Европы: сейчас это уже невозможно. Вот этот облик города мне, безусловно, дорог.